Про Петра.

I.
Крупно вдохнув ртом, он оглянулся, часто моргая, и резко присел. Руки вымокли в росе, и манжеты застиранной рубахи пропитались  холодными ее каплями. Он вздрогнул, зажмурив глаза от этой неприятности, а потом вдруг упал коленями в траву и, сам не зная зачем, стал тереть мокрыми озябшими горстями лицо и шею. 

Ему хотелось бежать, рубить, колоть, везти, тащить. 
Торопливо собрав все свое барахло, он накинул еще теплое ото сна пальто, в которое кутался по ночам, и продолжил прерванный накануне путь.

II.
За углом показалась плешь дачного поселка на зеленой окружности поля. 
Он наскоро умыл лицо остатками питьевой воды, и усердно захлопал мокрыми ладонями по пыльной ткани брюк и рубахи. Осмотрелся и, выпростав левую руку высоко за голову, вдохнул свой собственный запах. Проклиная этих "жантильных баб", он смочил и потер под мышками, вдохнул второй раз, ткнувшись носом прямо в усеянную мягкими волосками впадину, и довольно крякнул: "Не розовый куст, но свежо". 
Было за полдень, когда он, толкнув ногой калитки, оказался на садовой дорожке дачи Елены Ильиничны. 
В животе его холодело и ходило ходуном от того, что он не знал, чего ждать, от того, что она читала всех этих немцев и французов (о чем помянула в объявлении, помещенном в журнале), от того, что она учует его запах и выставит за дверь с руганью. "Нет, грубо она не прогонит",- передумал он, - "ведь и виду не подаст, а так - про себя отметит, что пахнет мужиком! Надо бы драть отсюда..." 

III.
Как-то раз его позвали поправить машину на кожевенной фабрике. Профессии у него не было. Умел делать всякие вещи, но машины как будто бы чувствовал и всякий раз исправлял поломку, чем неизменно удивлял штатных мастеров. Так вот, позвали его на фабрику, и он пришел. Осмотрел, потрогал, покурил, поговорил с фабричным мужичьем, пораспросил о том, как идут дела, покурил еще и принялся за работу. 
Когда машина снова загудела и заработала,его отправили в контору в приказчику, чтобы тот выдал ему плату за починку станка. Из большой мастерской, где толпились после смены работники, он попал в темный коридоришко, по которому шел, шаря ладонями по стенам, чертыхаясь. Вдруг он вступил в прямоугольник света из резко отворенной справа двери. Он остановился и крикнул:"Эй!", не решаясь зайти. Ему ответили "Кто? Проходи!", и он вошел. Спросил приказчика, оказалось, что приказчик как раз и есть стоящий к нему спиной человек. Оторвавшись от созерцания вида за окном, тот повернулся к Петру (а имя его было Петр) и, чуть задрав подбородок, как какая-то птица, стал внимательно смотреть на него. 

- Я исправил станок. Стало быть, вы мне выдайте плату, и я пойду, так? - не понимая возникшей спокойной тишины, спросил Петр. 
- Так, все так. Сейчас, погоди. - приказчик говорил медленно, как будто думал о другом, а вовсе не о том, что сходило с языка, и только готовился сказать главное. - Присядь-ка, пожалуйста! - добавил он, снова внимательно посмотрев Петру прямо в лицо. - Сюда, садись! 
Петр сел, не выпуская из рук свою котомку, и почему-то еще крепче ее сжал. "Тебя как звать?" - спросил приказчик, низко опустив голову над листком бумаги. Так-то и так-то, отвечал ему Петр, как отвечал с десяток раз десятку прочих приказчиков. Но ни один из них никогда не предлагал ему сесть, не смотрел на него с таким вниманием и тем более не мешкал с оплатой, а напротив - торопился, суетился, тыкал пальцем, где ставить крестик.

Никакой истории тогда не вышло. Приказчик оказался на редкость болтливым мужичонкой. Он знал, что Петр не осмелится уйти, а потому сыграл перед ним целую пьесу. Рассуждал о "материях", о страсти, о Лидочке, о том, что жена его узнала про Лидочку и грозилась увезти дочерей к тетке в соседнюю губернию, о том, что грех - вовсе не то, что про него все думают, а совсем другое. Петр слушал его и поражался тому, как сложно приказчик (этот дурно скроенный лысоватый человечек, который скрывался в темном коридоришке так укромно, что Петр и не нашел бы его, если бы не случайный сквозняк, отворивший дверь), как сложно он рассуждает о таких простых вещах. "Ведь он бы в пять минут управился, если бы сказал честно, что дал маху с Лидочкой, обманул жену, и что теперь ему до одури страшно, что он останется один. Пакость!" - думал Петр, пока приказчик, нервно разглаживая бумаги на столе и оправляя рукава сюртука, неловко жонглировал "доверием" и "уважением", "свободой" и "несвободой". когда, завершив особенно длинный пассаж о своей любви к женским "штучкам" и том, что всему виной французы, которые завезли все это "возбудительное" к нам, он вдруг вскочил и подошел к окну. Петр тоже поднялся, чувствуя, что пора искать путь к отступлению. Приказчик обернулся на него, кивнул головой и (как будто и не было этой мучительной исповеди) весело подскочил к Петру, отдал монеты за починку и всучил ему газету, заметив, что Петру де "с его-то умом в глазах нужно учиться и учиться, чтобы отличать правду ото лжи и не плошать!"

IV.
С тем Петр и ушел от приказчика. 
Из фабричных ворот он прямиком направился в соседний трактир. Заказав стакан водки, Петр стал лениво смотреть картинки в газете, что ему дал приказчик. Он не нашел ничего любопытного на первых страницах тощего издания,поэтому открыл последнюю страницу и внезапно увидел то, что поразило его до глубины души! Грязноватый, смутный фотографический портрет женской головки с тонкими линиями скул и носа, чуть пухлой верхней губкой и широкими бровями, напомнившими ему ласкуты дорогой ткани. Поперхнувшись отпитой было из стакана водкой, Петр нагнулся над листом газеты и стал водить пальцем по строчкам, явно относившимся к изображению дамы! 
Он не умел прочитать всего, что было приписано к портретику, поэтому, взбудораженный водкой, он вскочил и принялся искать быстрыми своими глазами среди посетителей трактира того, кто бы прочел для него заметку. В два шага подскочил к самому "приличному" господинчику и с лету ему влепил: "Ты можешь мне прочесть в газете? Прочти, Бога ради, мне вот так вот надо!" - прогромыхал он, стукая себя по груди, как будто от этого всякий бы понял, как ему надо прочесть и прочел бы. 
Господинчик захохотал, но взял у Петра листы. Они сели, к ним присоединились еще двое, так - из любопытства. Петр ткнул место, где была приписка к портретику: "Вот здесь!" 
- Ты про эту хочешь? Хороша, смотрите-ка, какая шейка! - поворачиваясь к собравшимся за его спиной работникам, приговаривал господинчик. - Ох и хороша!
- Ну-ну! - осадил того Петр. - Я тебе говорю, читай! Что хороша, сам знаю! 
- Подумаешь, - бурчал, присмирев от Петрова голоса и кулака, внезапно нарисовавшегося у самого его носа, господинчик, придвигая к себе газетный лист. - Какой громкий!Читаю-читаю, тише ты!
"Елена Ильинична Грушницкая двадцати осьми лет отроду, вдова, из мещан. Ищет знакомства с добрым и сердечным человеком, который стал бы ей опорой и помощником. Окончила гимназия в городе таком-то. Имеет склонность к чтению,а в особенности к романам, писанным рукою г-на Руссо и г-на Гете. Занимает дачу в селении такому-то, имеет садик. В дурном не замечена". Адрес дан еще, вот! господинчик отчеркнул ногтем указательного пальца место, где был написан адрес дачи Грушницкой. - Не из робких, а? Сразу в гости!

Петр заучил адрес, по которому можно было разыскать обладательницу чудеснейшей головки, что он видел за все свои тридцать восемь лет, поднял с пола сумчонку и,выхватив у господинчика газетный лист, выкатился пьяный из трактира.

V.
Сперва он шел крупным мощным шагом, повторяя и повторяя про себя адрес вдовы, потом стал посреди дороги, утер лоб тыльной стороной ладони и шумно выдохнул. "А ведь жене-то, как сказать! И надо ли говорить? Ведь она меня будет до моголы в голову клевать. От зари до зари будет клевать. А как не сказать? Нет, - передумал он, - пожалуй, не стану сейчас, сперва дойду до вдовы. Очень уж она хорошенькая, очень уж хочется испробовать!" - и он ухмыльнулся тому, как ожившее личико Грушницкой подмигнуло ему с портретика. - "Жена, что? Жена каждый день жена. А у меня душа, может, просит! Чем я хуже приказчика! Хоть он и гадюка, отменная гадюка.Но ведь я только погляжу, не грех, стало быть!"

Так рассудил Петр и зашагал дальше по августовской сухой пыли своими ножищами, поторапливаясь к вдове.

VI.
Смеркалось. Дачи гудели все тише и тише, забряцали чашки к вечернему чаепитию, запахло костром и рекой. 
Петр с комфортом расположился на веранде уютной дачки Грушницкой, допивал чай и помалкивал. Но уж больно скучно было ему от вдовиных рассказов. Она поведала Петру о тяжелой своей судьбе, о покойнике муже, мучившем ее, о свекрови и прочих субъектах, до которых ему, Петру, и вовсе не было дела. Глядел он на нее, на красивую полную шею, на груди, против христианской морали, весело смотревшие на него из выреза платья, глядел на ее рот, который говорил и говорил, и думал о том, о чем думает всякий человек на исходе дня - о дне завтрашнем. Как вдруг вдовушка выскользнула в кухню и вернулась с бутылью наливки на черноплодной смородине. Петр оживился и придвинулся к столу, улыбаясь хозяйке. 

Вдова пригубила скромно. Петр осушил одну и вслед ей - другую. Причмокнул влажными губами, похвалил вкус и вальяжно откинулся на спинку стула.

Вдова выпила третью и несколько игриво глянула на Петра. Тот, хорохорясь, принялся пересказывать ей любимые им байки и грубовато шутить. 

Вдова пропустила четвертую, но не отказалась от пятой. 

Петр крепко прижал вдову к уже остывающей дощатой стене веранды, как и должно, не обратив внимания на ее отрывистые повизгивания, выражавшие необходимое в данной ситуации несогласие и возмущение. Он мял вдовины груди своими смуглыми руками, щупал ее и целовал в пахнущий черноплодкой рот. Щупал снова и снова целовал. 

VI.
Темно дремали дачи в предрассветной дымке, все молчало. 
Петр вышел на крыльцо вдовиного дома и, поежившись, потянулся, натянул сапоги, подхватил суму и бесшумно перемахнул через забор.
Думая о ночи и о вдове, он решил, что хоть и свинья, но все это так, "забава", а вовсе не грех, и что у приказчика все иначе, что тот "вляпался в историю", а он, Петр, - нет. Спускаясь под горку, он размашистым шагом заторопился к лесу, за которым начиналась дорога на его село. 
"К полудню буду! - весело думал Петр. - "Ух и голодно! Дай Бог, чтоб у Дарьи было, чем отобедать, а то...Не скажу! Оно и к лучшему, а вдова, черт с ней, глупейшая баба, хоть и мягкая вся. Но хороша!" 
Так рассудил себя Петр, пока шел через поле. 
Солнце уже поднялось достаточно высоко, стало припекать. Скинув рубаху, он сбавил шаг и огляделся. Не узнавая открывавшегося ему пейзажа, он воскликнул: "Что за черт!Как будто бы и лес уже должен быть!" Но леса не было видно, до самого горизонта вокруг простиралось горячее от солнца поле, исчерченное дорогой. 
Изнемогая от жары и голода, обессиленный, Петр опустился на обочину. Он готов был поклясться, что эта самая вдова навела на него порчу. Окрестные села он знал от первой избы до последней коровы. В самую темную ночь он мог бы найти дорогу от Берестеново, где жила вдова, до своего дома. Но поле не кончалось, а вокруг не было ни души. 

К ночи Петр вышел к незнакомой ему деревеньке. Смятение его невозможно было описать, он уже утвердился в мысли о наведенной на него вдовой порче и клял ее всеми известными ему словами. 
Готовый грызть землю от голода, Петр забарабанил кулаками в первую попавшуюся ему избу. 
Дверь отворилась. Перед ним возник седой старик. Он недовольно и вопросительно оглядел Петра и сиплым голосом спросил:
- Чего тебе! Чего колотишь? Нешто не глухие!
- Что это за деревня? - в нетерпении, чуть не вопя, спросил Петр.
- Троицыно, а тебе какое нужно-то?
- Воскресенское! Куда отсюда, далеко? 
- Не знаю, не слышал никогда. - Отвечал старик, почесывая впалое брюхо через рубаху. - Чудишь, а с виду и не пьяный!

VII.
Петр стоял посреди глухой летней ночи, он стиснул себя руками и заплакал. Плакал из последних сил, подвывая, а потом рухнул в мокрую траву и стал молиться, чтобы только вернуться домой. 
Очнувшись, весь в поту, на рассвете, он медленно поднялся с примятой травы и увидел перед собой все тоже поле.

VIII.
Сорок с лишком лет прождала Петра жена, и, не дождавшись, похоронила пустой гроб, а той же зимой умерла и сама.

Сердечная.

на середине губ грифель карандаша хрустко сломался. на бумагу осыпалась свинцовая крошка, и я выпачкала в ней руки.  потом я расплакалась. 

техника процесса с годами меняется.в детстве ты плачешь много, плачешь и кричишь самым мерзким образом, чтобы тебя услышали, чтобы дали то, чего ты слезами просишь. в юности ты плачешь, чтобы плакать, этого требует рост организма. подрастая ты плачешь тогда, когда смиряешься с тем, что все так, как есть. 

много дней я ждала повода, пыталась создать искусственную ситуацию горя, чтобы выдать финальный аккорд. и вот с горящими от бега щеками и ледяными руками, скинув заляпанные грязью кроссовки и мокрую толстовку, я тяжело, как упала, опустилась на стул. первое, что пришло в голову - выпить, но запасы иссякли. тогда, больно зажав в пальцах карандаш, я стала рисовать жирными грязными линиями их лица. сломанный карандаш стал кульминационной точкой, по достижении которой я получила право  зайтись в рыданиях. не в громких бабьих, а в тихих, как у животного. это некрасиво, это даже безобразно, это быстро и очень хорошо. 

так лошадь плачет, так, должно быть, плачет рыба. 

скулы ломит от совокупности болевых ощущений, зубы кусают губы, надрывают кожу. руки трогают соленое мокрое лицо. нарушив естественную геометрию тела, ты прячешь голову между коленями, и слушаешь, как в твоем горле плещется и чавкает вся твоя грустная глупость.  таким образом, ты создаешь импровизированный канал эмоциональной секреции. 

несколько минут спустя ты чувствуешь жажду, лицо стянуто солеными кракелюрами, а голова гулко гудит сухой толстой болью. прямо между бровей и чуть выше. мои головные боли часто вызывают ассоциации с собакой, грызущей мой лоб и затылок изнутри.

прославленные сыщики могут определить сюжет преступления, не покидая кабинета. хотя и не видела, знаю, что было, как было, как долго и как часто, кто и как звучал, кто и что сказал, что было потом, что было утром, что было в обед. фотографическая живость воображения  причиняет известный дискомфорт.  две пары рук и глаз, два влажных языка и два мокрых рта с 2 параллельными рядами припухших губ на двух искаженных лицах. 

иногда мне хочется, чтобы мне скорее исполнилось 68, чтобы я увидела, чем кончилось дело, каковы мои преуспеяния и потери. я хочу быть старой и некрасивой, чтобы не было причин ждать благоприятного завершения всякой истории. я хочу быть старой, некрасивой и толстой с гнилыми зубами, спутанными волосами и горбатой спиной.

785297509.

был холодный день такого-то месяца, такого-то года.

она проснулась, вычистила зубы и принялась готовить для него завтрак (ел он много и неаккуратно, вне зависимости от времени суток, всегда просил добавки). проснувшись позже обычного, он вышел из спальни и без слов прошел в ванную комнату, по обыкновению хмурый и капризный. спустя некоторое время, он оказался за ее спиной, и она обнаружила его огромные ладони на своем животе, почувствовала, как он всем своим большим горячим телом прижался к ней, придвинув ее к открытому огню кухонной плиты. он ничего не сказал ей тогда, просто гладил ее своими руками и шумно дышал на ухо, пока обугливалась и шипела индейка.

был обыкновенный день такого-то месяца, такого-то года.

уставшая, вымокшая под проливным дождем, она оказалась дома. открыв дверь в спальню, она нашла его с измятым изломами наволочки лицом, горячим дыханием и сонными глазами. дождь всегда делал из него старика. оставив его просыпаться в душной темной комнате, она под сильным потоком теплой воды смыла с себя остатки дождя, пытаясь согреться и прийти в чувство после неправильного дня. со смехом и улыбкой, он пришел к ней вдруг. он всегда умел делать самые неожиданные вещи очень запросто и вдруг! хотя, в сущности, нежным он быть не умел да и не старался. так вот, в тот самый момент он стал неловкими своими большими ручищами мыть ее волосы, а потом заботливо их расчесывал, вымок сам и все смеялся, фыркая от воды. 

была приятная теплая ночь такого-то месяца, такого-то года. 

погасив везде свет, распахнув балконную дверь, они забрались на холодные простыни и заняли каждый своем место (его место было  на правой половине кровати, ее - на левой, рядом с лампой, чтобы она могла читать перед сном. иногда он просил ее читать вслух, иногда же просил вовсе оставить эту свою глупую привычку читать). он прижал ее к себе, она устроилась на его широченной груди, завитки его волос щекотали ее лицо, он гладил ее и рассказывал очень тихим голосом о том, каким удивительно молодым она его делает, как ему хорошо от самого себя рядом с ней, как ему не хочется, чтобы она когда-либо ушла. целовал ее в лицо и просил, чтобы она скорее засыпала, иначе он не сможет уснуть тоже. 
так было каждую ночь, так было счастливо.

было воскресное утро такого-то месяца, такого-то года.

было уже совсем светло, когда, окончательно проснувшись, он потянул ее умываться. она просила поспать еще чуть-чуть, хотя бы те полчаса, что потребуются ему на утренний туалет. он всегда был строг с ней, поэтому, прекратив ее нытье увесистым "Нет!", он вытащил ее из кровати и отправил в ванную. это было то время, когда они даже зубы чистили, обнявшись. и в зеркале было ее смеющееся лицо, которое он вымазал мятной пастой, и на две головы выше - его, крупное и подвижное с мягким большим ртом.

был субботний вечер такого-то месяца, такого-то года. 

он прилетел поздней ночью, сел в машину и по мокрым ночным дорогам отправился к ней. они встретились в кафе, и, как это было заведено, - для нее было заказано вино, для него - мясо. он смотрел на нее и качал головой, улыбаясь. она его спросила тогда: "Почему ты так смотришь?", а он ответил: "Мне смешно от того, как я счастлив!" 

был вечер буднего дня такого-то месяца, такого-то года. 

он приехал к ней ближе к полуночи. говорить они уже почти не говорили, только улыбались иногда, лежа в темноте. по своему обыкновению, он прижал ее к себе, удивляясь тому, насколько она мала, как ей больно порой от его рук. ей было грустно, но она помалкивала, чтобы не заплакать, так как знала - его это расстраивает. не прошло и получаса, как, поцеловав ее, он уехал в другой город. с тех пор они виделись только раз - такого-то месяца, такого-то дня, и очень пожалели об этом. 

Сценографический конфликт № 94287.

Сценографический конфликт проявляется через несовместимость 

при соотношении качественных показателей 

и функциональных значений элементов и групп элементов, 

входящих в образную пластическую структуру (с.)

скажем, 
поразмыслив, подхожу я к книжным стеллажам и снимаю с полки книгу, которую прежде не читала. своевременно закончив чтение последней страницы, я удовлетворенно закрываю книгу - она оправдала или же превзошла мои ожидания. 

представим, 
что вечер сложился в мою пользу, и, вымыв лицо и руки, я устраиваюсь перед экраном компьютера, под пледом из шерсти животного. обратившись к внутренним ощущениям, я останавливаю выбор на ленте, которая определенно отвечает моему состоянию. по истечении полутора, а то и двух часов, с уверенностью заключаю, что кино мне понравилось. 

признаем, 
что я склонна перечитывать и пересматривать прежде понравившееся или не до конца понятое мною. этим все грешат, рефрен - явление, полностью оправданное человеческой боязнью отравиться новым "блюдом".

теперь зададимся вопросом: 
почему на 24-м году жизни, после многочисленных разочарований, больших и малых трагедий, я не сконструировала в голове инновационную схему, которая позволила бы мне вычислить и оказаться рядом с человеком, роман с которым не окончился бы, согласно одному из отработанных сценариев?

сценарии анниных романов:
а) предположение о том, что Он - вредоносный mudila оправдывается спустя энное количество времени; переживаю нокдаун; возвращаюсь к нормальной жизни, ощущая острое нежелание любить снова;

б) не имея оснований полагать, что Он - вредоноснейший из всех mudakov на Земле, я люблюготовлюстираюцелуютанцуюрисую для него; по прошествии некоторого времени обнаруживается, что он угрожает моему существованию; едва переживаю нокдаун; возвращаюсь к нормальной жизни, ощущая острое желание завести тысячу котов и жить с ними до самой смерти, исключив мужчин из меню форэва.

в) осознание Его полного не соответствия моему замыслу приходит на раннем этапе; исчезаю; возвращаюсь к привычной жизни, ощущая острое желание любить снова;

г) обманчивое умозаключение о Его не соответствии моему замыслу/ заблуждение на предмет правильности моего замысла обращает меня в бегство; сожаление и раскаяние; острое желание сыграть в свои 17 лет; краткий период под лозунгом "во все тяжкие"; сожаление и раскаяние; безудержное совершенствование ума и тела, воздержание и интуитивное нежелание любить снова.

вопрос остается открытым и по сей день, что вызывает тошноту и повышенную слезоточивость,перемежаемые кратковременными вспышками необоснованной агрессивности и карикатурной веселости.

870942580 0980.

одеяло, аэродром/город городов на каких-то 5 часов с пробками и неестественно дорогими блюдами экзотического происхождения/ самолет, одеяло/ из-под одеяла в выстывшее авто и быстро-быстро по пустому городу дальше на Север.

пару сотен километров(очень быстро), что вызывало улыбку.

меньше сотни/в час не дает, потому как - с характером. потому как, от  заката до рассвета торопится, слишком часто торопится,не имя на то веских причин. руки смуглые, сильные, дороги не боятся; такими руками города возводят. 

-(заправки, сандвичи и кофе, шутки, шоссейные разговоры)

как бог и задумал, здесь лес зеленого цвета, снег - белого, земля - черного. люди живут в домах из дерева и едят здоровую пищу. в тусклом свете зарубежной субботы кажется, что мы оказались на родине великанов и кровожадных тварей Тролльхейма. Я эти мифы с юности знаю на зубок. знаю, что там, далеко на Севере, живут ребята опасные: они сделаны изо льда и камня, едят людей, детей, спят под дождем и говорят с огнем. 

-(шампанское и странный город)

Холодный-прехолодный номер sea view с двумя фиксированными точками комфорта: ванная комната и убежище из одеял и подушек. 

серый бетон, палевый гранит и стеклянное стекло, куда ни плюнь. меня всегда удивляли города, которые состоят из единоутробных оттенков одного цвета. при смешении они, как комок разноцветного пластилина, превращаются в нейтральную серую массу: вот тебе и хельсинки. 

мы (посетители из-за границы) перемещаемся по городу так, как будто опаздываем на самое важное дело, которое решает судьбу народа и требует нашего присутствия. они же (разряженные к вечеру северные дамы с кавалерами, бледнолицые подростки с разноцветными волосами, бородатые завсегдатаи баров и кофеин с шахматными досками и толстыми линзами в очках) тянут время изо всех сил. 
в городе нет ни ветра, ни снега, ни дождя, ни слякоти. в этом городе даже не холодно! эта статика вызывает искреннее недоумение и раздражение: к моим 23-м таможенным сбором плюсуют дополнительных 30 лет, выдают свободного времени с избытком и предлагают на выбор пару десятков безлюдных баров и ресторанов с безукоризненными блюдами и вежливым персоналом. 

- (сумерки, гектары белого снега и леса. хочется сжечь их дома, чтобы они хотя бы на секунду встрепенулись в своей Белой стране)

сотни километров через темный лес, и мы попадаем в громкий, яркий город на воде. в нашем городе все движется: люди воруют и врут, недоедают и недосыпают, дети вырастают в считанные дни, взрослые стареют за несколько лет. в  нем, однако, сытно и комфортно. заграничные безопасные города из стекла и полированного камня - мертвая европа, где уже нет и намека на брожение, о котором с таким удовольствием рассуждал федор михайлович. 
из такой вот хлюпающей жадными до всего на свете людьми и голодными животными евразийской жижи и рождаются новые миры, которым предстоит жить. как только и нас законсервируют, очистят от скверны, приучат к порядку и повиновению - мир рухнет, наступит эра роботов, гигантских собак-людоедов и проч. Отвечаю!

Nord_Zuid

Как-то раз с Севера на Юг,из одного города - в другой, в количестве 40 человек ехали люди в вагоне. ехали бледные белые и громкие желтые люди. в вагоне том было приятно тепло, не было ни лишних запахов, ни лишних звуков. все 40 чинно застыли в своих креслах, почитывая, перекусывая и причмокивая, с аппетитом вгрызаясь в сандвичи.  и вот, внезапно, нарушив дремотное спокойствие вагона,  один из желтокожих людей, ни мало не смущаясь, включает мелодию. Звучание той мелодии отчаянно напомнило Гершвина, как если бы он родился и вырос в самом центре топкого рисового поля. В тоже мгновение «Путешествие» 40 вполне реальных и нисколько непримечательных с виду  людей превращается в кинематографическую зарисовку, где каждый из героев подробнейшим образом разобран и собран в 5-7-минутной новелле. здесь и социальная драма со стыдными нюансами, и история о талантливом финансисте с красивыми кистями рук, но откровенно дурным характером, и один день одного юноши, который путешествует сам по себе и то, лишь от скуки, и рассказ о молодой женщине, которой лучше бы и вовсе не ехать с Севера на Юг.

Ехали эти 40 людей разного цвета в блестящем новом поезде, способном развить неприлично высокую скорость. поезд, о котором идет речь, равно, как и новый костюм, привезенны­й Петром с Севера на Юг, превращает­ русского путешестве­нника в новое, искусствен­но европеизир­ованное существо с замашками чванливого иностранца и нутром крестьянина по Тургеневу.

Вот -  дорога, а вот - едут люди. всякий из них знает, что Дорога априори превращается в "Приключени­е". в ином случае, это и не дорога вовсе, а так. В новом поезде, в котором и оказались упомянутые 40 разноцветных людей, не соблюдаетс­я форма, видоизменено содержание­ "Путешествия". это причиняло известный дискомфорт.

скажем, мои попутчики, приобретши­е билет в вагон # 9, знают, что в поезде в любое время года, в любой точке родины есть: те, кто поет, те, кто пьет, те, кто жалуется на судьбу и льет слезы по утраченной­ юности, есть, несомненно­ и те, кто испытывает­, а также явно выражает недовольст­во происходящ­им. так было с каждым из нас, кто хоть раз в жизни ехал душным летом на дачу, которая, по таинственн­ой логике гос.распределе­ния, оказалась в 130 км. от города. участником­ «Путешестви­я», без сомнения, ни раз оказывалис­ь и те, кому доставалас­ь "путевка".
«Путешестви­е» в классическом исполнении начинается­ спустя полчаса после отправлени­я поезда. штрафные полчаса (так уж заведено) заложены на то, чтобы всякий пассажир, заранее зная свою роль в обещающем вот-вот разразитьс­я действе, смог оценить остальных персонажей­ «Путешестви­я» и предположи­ть некие курьезы и неожиданны­е повороты генеральной линии, гипотетически могущие исказить сюжет. 

                             * * *

С Севера на Юг есть два Города; есть несколько жилых площадей; некоторое количество­ мужчин.
С Севера на Юг я насчитала поразительно­ много калек и положитель­но непривлека­тельных людей. Уродство меня злит (пришла я к выводу). Уродство заставляет меня думать, что, Боже упаси, и ты перестанеш­ь быть привлекате­льной, лишишься конечностей­ или части тела разом и разом растеряешься. Уродство меня пугает (пришла я к выводу).
Два города, и поразительное число одинаковых­ зданий.  Если из них убрать все балки да перекрытия­, превратив в полые колодцы, вполне можно было бы хранить куда больше людей единовременно,  сложив одного на другого. 

De gens et du memoire.

Я много вещей видел. Пока был мал ростом, ясно видел, что города растут, а люди становятся все мельче. Пока был юн, видел, как дед умер, а вслед за ним видел мертвую бабку. Мама тоже это видела.

Отращивая свои первые усы, я наблюдал за тем, как время для нее перевернулось вверх дном, и она стала расти вниз. Я тогда думал, злясь: «Тебе Бог глаза дал зачем?» Мать же, однако, упорной слепой своей памятью смотрела 1976 -й, кормила собой минувшие годы, а сама сохла.

Тем временем молодость не давала мне спать. Она ела за двоих и толкала меня на самые трогательные и грязные победы: за гаражами-ракушками, на стадионе Политеха и в гимнастическом зале, а также на скрипящих койках женского блока общежития (что случалось не так часто, как я рассказывал друзьям). Моя молодость заставляла меня смотреть обоими глазами, а еще двумя подсматривать, чтобы не пропустить, не приведи Господь, революцию, войну, технологический прорыв и пышногрудую сверстницу. Я хотел творить время, и (что важно) видел себя творцом, знал, что окажусь не хуже любого гениального Варвара на троне.
Тогда я был худ телом. Потом располнел. Природа остроумна: несмотря на то, что я очевидно стал куда просторнее и крупнее, внутри осталось до смешного мало места для поистине питательных идей и людей. Революции и мировые пожары стали пугать, смелые мысли вызывали брезгливые гримасы.
Потом умерла мать. От нее остались дамские побрякушки, фотографии, с неприличной скрупулезностью разложенные по годам, строгая иерархия предметов внутри немудреного нашего жилища и прочее (письма родственникам в Ростов, пачки писем папе, стянутые резинкой, некрасивое белье,  вырезки из журнальных статей и недурная библиотека). Вернулся туда: она исчезла, я ее сменил. Разве не так это происходит? Занял внезапно высвободившееся   место.

Потом я полюбил женщину: она была мне ровесницей, не умнее, не выше ростом, не красивее любой другой женщины. Несмотря на это, спустя два года и почти четыре месяца сбалансированного романа со всеми удобствами она ушла к повару с густым басом, малопривлекательными толстыми пальцами и красными ладонями, которые она охарактеризовала как «страстные руки».

А потом я ослеп. Я не знаю, почему, хотя я много размышлял об этом. Когда я перестал понимать, важно ли мне знать, что происходит снаружи, как выглядит еда, что я ем, и то, во что я одет, когда мне уже нечего было взять от времени, я стал от голода есть старые дни, лежа на спине  в маминой кровати. Не имея возможности видеть необходимые мне предметы, я усердно вспоминал, что и где лежит. Эта процедура часто вызывала живописные реминисценции из прежних дней, порой невероятно болезненные. Мне удалось понять,к примеру, почему она ушла. В один из подобных сеансов, я пришел к выводу, что все началось в 1996-ом. Передумав весь 1996- й, я горько расплакался, потому как, в сущности, все началось совсем не тогда, а гораздо раньше. Я стоически освоил и ’97- й. А потом, тяжело налегая руками на стены коридора, добрался до раковины в ванной комнате и долго мыл лицо.