De gens et du memoire.

Я много вещей видел. Пока был мал ростом, ясно видел, что города растут, а люди становятся все мельче. Пока был юн, видел, как дед умер, а вслед за ним видел мертвую бабку. Мама тоже это видела.

Отращивая свои первые усы, я наблюдал за тем, как время для нее перевернулось вверх дном, и она стала расти вниз. Я тогда думал, злясь: «Тебе Бог глаза дал зачем?» Мать же, однако, упорной слепой своей памятью смотрела 1976 -й, кормила собой минувшие годы, а сама сохла.

Тем временем молодость не давала мне спать. Она ела за двоих и толкала меня на самые трогательные и грязные победы: за гаражами-ракушками, на стадионе Политеха и в гимнастическом зале, а также на скрипящих койках женского блока общежития (что случалось не так часто, как я рассказывал друзьям). Моя молодость заставляла меня смотреть обоими глазами, а еще двумя подсматривать, чтобы не пропустить, не приведи Господь, революцию, войну, технологический прорыв и пышногрудую сверстницу. Я хотел творить время, и (что важно) видел себя творцом, знал, что окажусь не хуже любого гениального Варвара на троне.
Тогда я был худ телом. Потом располнел. Природа остроумна: несмотря на то, что я очевидно стал куда просторнее и крупнее, внутри осталось до смешного мало места для поистине питательных идей и людей. Революции и мировые пожары стали пугать, смелые мысли вызывали брезгливые гримасы.
Потом умерла мать. От нее остались дамские побрякушки, фотографии, с неприличной скрупулезностью разложенные по годам, строгая иерархия предметов внутри немудреного нашего жилища и прочее (письма родственникам в Ростов, пачки писем папе, стянутые резинкой, некрасивое белье,  вырезки из журнальных статей и недурная библиотека). Вернулся туда: она исчезла, я ее сменил. Разве не так это происходит? Занял внезапно высвободившееся   место.

Потом я полюбил женщину: она была мне ровесницей, не умнее, не выше ростом, не красивее любой другой женщины. Несмотря на это, спустя два года и почти четыре месяца сбалансированного романа со всеми удобствами она ушла к повару с густым басом, малопривлекательными толстыми пальцами и красными ладонями, которые она охарактеризовала как «страстные руки».

А потом я ослеп. Я не знаю, почему, хотя я много размышлял об этом. Когда я перестал понимать, важно ли мне знать, что происходит снаружи, как выглядит еда, что я ем, и то, во что я одет, когда мне уже нечего было взять от времени, я стал от голода есть старые дни, лежа на спине  в маминой кровати. Не имея возможности видеть необходимые мне предметы, я усердно вспоминал, что и где лежит. Эта процедура часто вызывала живописные реминисценции из прежних дней, порой невероятно болезненные. Мне удалось понять,к примеру, почему она ушла. В один из подобных сеансов, я пришел к выводу, что все началось в 1996-ом. Передумав весь 1996- й, я горько расплакался, потому как, в сущности, все началось совсем не тогда, а гораздо раньше. Я стоически освоил и ’97- й. А потом, тяжело налегая руками на стены коридора, добрался до раковины в ванной комнате и долго мыл лицо.